Из сборника «Эстетические исследования: методы и критерии». М., 1996

Неужели все тексты Кафки обречены оставаться чем–то единственным в своем роде и

рассказ служит в них лишь выявлению общего значения? Рассказ, повествование —

это мысль, ставшая последовательностью недоступных постижению событий, а его

значение — это та же самая мысль, пробивающаяся через непостижимое как

пронизывающий ее здравый смысл. Принимая сторону истории, мы проникаем во что–то

непрозрачное, в чем не отдаем себе отчета. Истинное прочтение становится

невозможным.

Читатель Кафки насильственно превращается в лжеца, и не только в лжеца. С этим

связаны состояния тоски, вызываемые искусством этого рода.

Рассказы Кафки представляют собой фрагменты, и все его творчество в целом — один

большой фрагмент. Поэтому неслучайно, что при их чтении мы сталкиваемся с такой

зыбкостью формы и содержания... При этом страницы, которые мы читаем, отличаются

исключительной полнотой, казалось бы, в них все есть.

Чтение этих вещей утомляет нас не потому, что в них сосуществуют различные

интерпретации, но в силу того, что каждая тема может возникать в них как с

положительным, так и с отрицательным знаком. Мир Кафки является миром надежды и

одновременно обреченным миром. Этот всегда открытый и бесконечный мир является

миром несправедливости и вины. О его произведениях можно сказать то, что сам

Кафка говорит об изучении религии: "Это познание ведет к вечной жизни и вместе с

тем является препятствием к ней”. Все в его рассказах является препятствием, но

может в любой момент стать средством. Немного существует в литературе столь

мрачных текстов, которые в то же время готовы стать своей противоположностью —

триумфом и свечением надежды. Негативное имеет возможность стать позитивным,

возможность, которая на самом деле никогда не реализуется и сквозь которую

проглядывает ее противоположность.

Кафка как бы постоянно находится в поисках утверждения, но прийти к нему он

хочет посредством отрицания; как только начинают вырисовываться контуры этого

утверждения, оно становится ложным. Но когда одно утверждение исключается,

становится возможным новое утверждение. Поэтому о мире Кафки нельзя говорить,

что он лишен трансцендентности или что он ей пренебрегает. Трансцендентное в

этом мире есть утверждение, которое может утверждаться лишь посредством

отрицания. Оно существует в силу самого факта его отрицания, оно есть потому,

что его нет. Мертвый бог берет в этих произведениях реванш за свою смерть. Ибо

смерть не лишает его ни могущества, ни бесконечной власти, ни непогрешимости: он

имеет еще более устрашающий вид, так что нет никакой возможности его победить.

Старый комендант умер, а машина продолжает жить; в нее можно внести лишь

поверхностные изменения. Двусмысленность негативного есть двусмысленность

смерти. Смерть бога напоминает об истине еще более жестокой — смерть невозможна.

Охотник Гракх жив и мертв одновременно. Настоящая смерть не приходит к нему, и в

этом его несчастье. Нет возможности покончить со смыслом вещей и с надеждой:

такова истина, из которой западный человек сделал символ счастья и бессмертия,

компенсирующего жизнь. Это бессмертие и есть наша жизнь.

...Рассказы Кафки принадлежат к числу наиболее черных в истории литературы. Они

подвергают надежду самым мучительным испытаниям не потому, что не на что

надеяться, но потому, что всегда есть на что надеяться. В море любой, самой

полной, катастрофы есть островок, относительно которого нельзя знать, что он в

себе скрывает — надежду или ее полную противоположность. Недостаточно, чтобы бог

сам подчинился собственному закону: нужно ждать его воскресения и возвращения

его непостижимой справедливости. После пародии на правосудие Иосиф К., герой

романа "Процесс”, умирает в пустынном пригороде, где два человека молча приводят

приговор в исполнение. Но этого — того, что К. умер "как собака” — недостаточно.

Стыд за безмерность вины, в которой он не виноват, заставляет его пережить

смерть, обрекая его на жизнь, как и на смерть.