О хозяйстве
Вчера после заключительного экзамена студенты пятого курса простились со мной «по-прустовски», как положено, ведь сдавали они анализ текста именно этого автора. Испекли бисквиты-мадленки, принесли сушеный липовый цвет (не аптечный, собранный своими руками летом). Заварили, разлили, расхватали бисквиты и стали внимательно присматриваться и прислушиваться друг к другу, ну и ко мне, конечно. Я же честно призналась им, что вспоминаю одно подмосковное лето.
Это было в самом конце семидесятых годов, в Переделкине. Наша большая семья доживала там последние безмятежные годы, смутная тревога взрослых за наш дом передавалась детям, и самые обыденные разговоры о будущем вызывали во мне страх и ожидание надвигавшейся беды. Это было последнее лето, которое в Переделкине провела Надежда Яковлевна Мандельштам, очень дружившая с моим дядей.
Она уже почти не передвигалась без помощи, в основном лежала на раскладушке в тени, и была такой худой, что когда подпирала рукой голову, казалось, что рука вот-вот сломается. Зато глаза были огромными, внимательными и злыми. Я уже слышала, как читали: «Невыразимая печаль открыла два огромных глаза...» — думала про эти глазищи. Я ее боялась. Старалась пробежать мимо, да так, чтобы она меня ни за что не заметила. Завидовала двоюродным братьям, которые прямо напротив ее раскладушки играли в бадминтон и непринужденно отвечали на ее колкости. Выражалась она совершенно невероятно. Это была смесь великолепной философии, поэзии и настоящей мужской извозчицкой брани, которую она готовила всегда мастерски, как итальянский повар. И вот однажды я, в состоянии, когда все внутри пищит от счастья, пробегала мимо нее на соседний участок, где творилось главное в моей жизни — там собралась вся наша компания, а мне нужно было изобретательно не разговаривать с предметом моей глубочайшей страсти, который там жил. И она остановила меня.

— Леночка, подойди, давно хочу поговорить с тобой. Ты ведь отличница? — глаза горели адским огнем, смеялись.
— Нет, что вы, Надежда Яковлевна.
— Ну, тогда, значит, ты комсомольский вожак, — хохот в глазах нарастал, так что у меня защекотало во лбу.
— Да нет же, я ненавижу школу.
— Но может, ты хоть брюхатая? Вижу, как ты тут носишься, как курица, которой отрубили голову.
— «Господи, помоги», — только и могла подумать я.
Но в ходе допроса получилось, что для нее я оказалась вполне удачным материалом — школу ненавижу, уже курю, влюблена в поэта, но сама не пишу, на «совслужбу» не пойду ни за что. Тут ее глаза как будто слегка посветлели, и я поняла, что она не любит успешных и благополучных, так что сильно ругать меня и нецензурно браниться не станет.
«Послушай меня, я хочу тебе кое-что сказать. Я бабка старая, так что ты слушай, слушай. За мужиками не бегай, все терпи, ходи холодная. Но главное, что ты никогда не должна делать — это заниматься хозяйством. Еда всегда найдется, вода тоже будет. Стряпать, гладить — это ни за что нельзя. Моешься сама, заодно моешь все, что за день испачкалось. Хочешь есть — хватай корку! Хозяйство убивает жизнь, это ты запомни. Ну а если ты кого-то там любишь, то лучше сразу с ним вон из дома, и иди, куда вам следует. На то, что о тебе говорят люди, не обращай никогда внимания, не тебе же они говорят. Слушай жизнь настоящую, а чтобы ее отличить от дерьма, не занимайся глупостями. Глупости — это хозяйство, суета, беготня, сплетни».
У нее в ушах всегда были потрясающие серьги грубой ручной работы, с крупными полудрагоценными камнями. Она их любила, это чувствовалось, потому что почти каждый день меняла. Ей дарили, она передаривала. В тот день на ней были две крупные шероховатые бирюзины, взятые в тяжелое серебряное кружево. Она вынула их из ушей и приказала: «Наденьте», — сразу перейдя на «вы». Я стала отказываться, она махнула рукой: «Будете вдевать, снимать, и вспоминать мои уроки». Я ушла от нее в этих серьгах, но чувства одаренности у меня не было. Я скорее была посрамлена, предчувствуя, что эти заветы и правила могли бы сработать, только не для меня, а мне придется о них забыть, потому что если я буду так жить, то это будет плохо, грязно и бездарно. Поэтому серьги, красивее которых не было на свете, казались мне мною же и украденными.
Через полтора года Н.Я. умерла. Я поступила в университет, и в первый же студенческий месяц серьги у меня украли из кармана сумки, куда я их положила перед большой поточной лекцией, чтобы не привлекать к себе внимания.
Ничего ею завещанного из меня действительно не вышло.

http://russlife.ru/everything/blog/read/o-hozyayistve/#kb1